Назарук Е.
Завещание для фортепиано.
Я вижу лишь ничтожнейшую долю событий, происходящих вокруг меня. Эти события – моя собственность, и, хочу я этого или нет, чувствую ответственность за них. Почему и перед кем? Бог знает... Рядом другой человек живет в других событиях, а, может быть, они случились или случатся совсем в иное время. Но он говорит мне о них, и я принимаю их как свои, и словно становлюсь ответственной за них. Почему? Не знаю... Потом третий, сотый, тысячный, миллиардный... И вот я понимаю, что нет никакого смысла в моей ответственности , что ничего не изменится из-за меня в этой бесконечной сети, и надо думать совсем о другом, и уговорить папу купить мне новый мобильник, и чтобы поехать на каникулы в Австрию... Но вот попадается в сети одинокая нить, уходящая в никуда, и я не могу отвернуться от нее, и начинаю думать, где завязать новый узелок, потому что никто другой его не завяжет. И наступает Момент Истины...
Вечер. Яузская набережная. Высотку на Котельниках можно пощупать рукой. Она была холодна, горда и права. Она смотрела на центр Москвы победительницей, свысока. Москва-река в её ногах. Яуза рядом, кладёт под могучие ступни зелёный коврик-сквер. Всё прижато будто бы вокруг ее совершенством. На коврике мы с папой.
...С минуту папа, по-мальчишечьи задрав голову и раскрыв рот, смотрел на шпиль высотки. Потом голова опустилась, но поднялась рука.
- Вон там окно, на четырнадцатом этаже. В той квартире я был много раз. Каждый раз я удивлялся запаху хвои, хотя никаких елок там не было.
- А кто там живет? – спросила я.
- Жил. Там жил Седой Лев.
- О, как!
- Ему было шестьдесят два, но женщины млели от него, и молодые, и не очень.
- Ну еще бы…Лев ведь!
- Владислав Германович Нойберг, Народный артист, профессор Московской консерватории…Мой Учитель. Знаешь, что он говорил? Музыкант должен иметь три вещи: талант, ремесло и постоянную боль в левой части грудной клетки.
- Без боли никак?
- Никак. Его кумиром был Рахманинов. Вот, говорил, у кого была боль! А как он его играл! Рахманинов уехал из России в 1917 году, и Нойберг заявлял: «Он не мог не уехать. Уехав, он спас себя как человека, но ничего лучше написанного в России, уже не создал».
- Может, это он господ ура-патриотов повторил?
- Нет. Все так и есть. Рахманинов на Западе стал невероятно славен и очень богат, но это всегда было отделено каменной стеной от сути его музыки.
Папа вновь посмотрел на окно на четырнадцатом этаже, спрятавшееся в каменных складках, а потом как-то странно взглянул мне в глаза.
- Что? – удивилась я.
- Ничего. Я тебе этого еще не рассказывал.
- Чего не рассказывал?..
___________________
Владислав Германович говорил, как всегда, коротко, сжатыми до предела фразами, словно спешил передать поскорее все, что хотел.
Привычным нетерпеливым движением он откинул со лба широкую прядь седых волос, складки у тонкогубого рта напряглись.
- Ну теперь смотри…
Он медленно вынул из большой картонной папки желтоватые ноты. Было их листов десять, не больше.
- Это рукопись Рахманинова.
У меня перехватило дыхание. Перехватило как-то особенно, не сильно и как-то грустно.
- Это концертная фантазия. Написал он ее в 1934 году. Сам знаешь, в эмиграции ему совсем не так сочинялось, как здесь. Но это был долг.
- Какой долг?
- В конце двадцатых годов он гастролировал в Германии. В городе Висбадене давал показательный урок. Была туча народу из Франкфурта, Майнца… А потом к нему подвели тощего, с библейскими глазами юношу и сказали, что это наш гений. Гения звали Иоахим Леман. Рахманинов, сам знаешь, был, очень вежлив и с поклоном пожал юнцу руку, чем смутил его ужасно. А потом юнец сел за рояль и сыграл три прелюдии Сергея Васильевича. Выслушав, Рахманинов, молчал минут пять, а потом, встав, произнес: «Я ваш должник, господин Иоахим. Ваш и вашего города». Никто, конечно, не понял, о чем идет речь. Встреча закончилась, и Рахманинов уехал. А через год он позвал своего импрессарио Саймона Леви и показал ему нотную рукопись: «Саймон, эти ноты надо отправить в Германию, в Висбаден, одному очень худому и очень талантливому человеку», - «Мы непременно сделаем это, - ответил Леви, - но позже, завтра мы едем в Канаду». – «Хорошо, но обязательно напомните мне».
Владислав Германович перевернул рукопись. На последнем листе нервным, но убористым почерком было написано: «Посвящается Йоахиму Леману, гениальному юноше, и городу, родившего его. Эта пьеса должна прозвучать именно там. С.Рахманинов».
Только в 1936 году секретарь Рахманинова направила письмо в Германию с предложением о пересылке рукописи. Ответ пришел из Франции через полгода. Его написал бывший капельмейстер из Висбадена: «Многоуважаемый господин Рахманинов! Вряд ли Висбаден в ближайшие годы сможет насладиться Вашей музыкой. К тому же наш юный гений, будучи представителем «низшей» расы, год назад погиб во время еврейского погрома во Франкфурте».
Мы молчали минут пять. Тонкие губы Льва были плотно сжаты. Наконец он взял из пачки сигарету и закурил.
- А как ноты попали к вам? – спросил я, и вопрос показался мне самому преждевременным, словно я перебил Учителя.
- Ты сам знаешь, когда началась война, Рахманинов направил в советское посольство в Вашингтоне чек на двадцать тысяч долларов как поддержку борьбы России против фашизма. Но ты не знаешь того, что для этого он пригласил к себе секретаря посольства Зверева, тот был потомком его учителя по фортепиано в консерватории. Что за разговор у них был, не суждено знать никому, но помимо чека Рахманинов вручил Звереву ноты. Тот, конечно, обязан был передать их в «официальные круги», но этого не сделал на свой страх и риск.
Приехав в Москву, Зверев встретился со своим другом – моим отцом и отдал ноты ему. Вот и все.
Седой Лев затушил окурок сигареты в массивной стеклянной пепельнице. Десять вопросов вертелось у меня на языке, но было ясно, что это совсем не все, и я молчал.
- Ну…что скажешь? – откашлявшись, спросил лев.
- Что сказать…- промямлил я, - а…посмотреть ноты можно? Ну, в смысле, поиграть? – и мне показалось, что я замахнулся на какую-то недосягаемую вершину, и что Учитель сейчас даст мне затрещину.
- Для того ты и здесь.
И все. Никакой затрещины, а по спине пробежало нечто горячее и исчезло.
- Я месяц назад написал письмо министру культуры земли Баден-Вюртемберг и предложил принять участие в исполнении завещания великого русского музыканта. Вон на столе лежит их ответ. Я чувствую, что они там просто взвыли от восторга, это естественно, но как это провернуть у нас? Ясное дело, пойдут вопросы, а откуда рукопись, а что, а почему… А там и до Лубянки недалеко. И тебе тоже проблемы не нужны.
- А я-то причем, Владислав Германович?
Он взлохматил седую гриву и сердито посмотрел на меня:
- Потому что я хочу, и имею право хотеть, чтобы ты и сыграл это в Германии. Вон там на рояле фотокопия нот. Бери и учи. А насчет Министерства…нам с тобой придется о-о-очень сильно упереться большим толстым рогом. Что поделаешь – попробуем вознести славу КПСС…
Министерство культуры Советского Союза. Мрамор, огромные зеркальные стекла на лестничных клетках. Вальяжно-озабоченные (или озабоченно-вальяжные) товарищи, торопливо-спокойно-настороженно снующие по коврам. На второй этаж хода нет. Это святыня министра культуры. Худощавый милиционер перед тяжеленно-дубовыми дверями. Милиционер, в общем-то, и не нужен. Двери можно вскрыть разве что хорошим фугасом. Это мы так защищаем культуру…
По прохладно-монументальным лестницам я поднялся на третий этаж, где в комнате с золотыми цифрами «45» у меня назначена аудиенция у Его Сиятельства референта по Федеративной Республике Германии товарища со значительной фамилией Молотов.
…В лицо уперлись оловянно-бесстрастные глаза на фоне очень хорошего серого костюма явно не московской швейной мануфактуры. Я, как мог, изобразил на лице патриотизм и преданность идеалам марксистско-ленинской эстетики, и изложил суть визита, выложив на стол официальное приглашение меня министерством культуры земли Баден-Вюртемберг. Оловянные глаза долго и, как мне показалось, брезгливо исследовали документ, через пару минут тяжело поднялись на меня и спросили:
- Так что вы хотите?
- Я, как я Вам уже имел честь сообщить, хотел бы отправиться по приглашению в Германию, если Вы не возражаете, и исполнить там неизвестное ранее произведение Рахманинова, выполняя этим завещание автора. Поскольку зарубежными поездками по линии культуры ведает Ваше уважаемое министерство, я прошу разрешения оформить поездку.
- Эта поездка стоит в плане министерства? – спросили глаза.
- Вероятно, нет, поскольку я получил приглашение позавчера.
- Тогда не может быть и речи. А частные поездки мы не поощряем.
- Но это приглашение от официального органа.
- Вы будете меня учить, что частная поездка, а что нет? Извините, у меня совещание через минуту. И думайте, прежде чем приходить сюда…
На лестнице по-прежнему было прохладно, и серьезные люди мягко сновали по хорошим коврам…
Через два года мы хоронили Седого Льва на Новодевичьем кладбище. Теплый июльский ветер слегка шевелил седую прядь на его лбу, и на сложенных сильных жилистых руках играли веселые солнечные зайчики, пробившиеся к нему сквозь густые шевелюры Новодевичьих лип.
_______________________
- А потом прошли пятнадцать лет, – сказал папа и на секунду задумался.
- А потом прошли пятнадцать лет, - снова начала я, - и уже была я, и было все иначе, и были Баскин и Роббинс, и Проктер и Гэмбл, и Джонсон и Джонсон, и где же наш Рахманинов, мой дорогой пианист и композитор?
- Подожди... Потом прошли пятнадцать лет, и я сидел в уютном франкфуртском ресторанчике, а напротив меня сидел симпатичнейший Хервард Шульц, владелец салона по продаже фортепиано, представитель легендарной фирмы «Стейнвей». Дирекция киностудии «Мосфильм» попросила меня поехать в Германию и выбрать концертный рояль для новой студии звукозаписи. И вот мы едим сырые шампиньоны под вкуснейшим укропным соусом, и подвижный как ящерица Хервард сокрушается, что я не успел купить рояль, который он продал месяц назад в концертный зал в Висбадене:
- Вот это инструмент! – говорит он. – Тот, что ты выбрал, тоже хорош, но висбаденский для студии был бы лучше.
- А Висбаден далеко отсюда? – спросил я.
- Тридцать минут на машине. Можем завтра утром съездить, у тебя самолет ведь вечером. Покажу казино, где Достоевский играл в карты. И, конечно, концертный зал. Ему больше двухсот лет. Называется «Висбюне».
...Зал был действительно великолепен. Утреннее солнце запускало через высокие окна веселые зайчики, игравшие на золотых канделябрах и изумрудно-зеленых гобеленах, и зеркально-черный рояль на сцене тоже подыгрывал залу золотисто-зеленым сиянием.
- Иди попробуй инструмент. Только недолго, а то скоро начинается репетиция.
Рояль был вправду хорош. Послушный, гибкий, с большим звуком. Шульц стоял внизу и довольно улыбался.
И что-то возникло в пустом зале. Невидимое, неслышное, необъяснимое ожидание давно ушедшего и теперь стремительно и неотвратимо возвращающегося. Мне даже показалось, что Шульц как-то странно посмотрел по сторонам.
- Хервард, можно, я... Это займет семь минут, не больше.
- Что? – не понял он и вопросительно поднял брови...
Это был совсем не торжественный момент. Это наступал Момент Истины, момент, не подвластный времени и пространству, простой, естественный и сильный как солнце, как сама музыка, с доброй снисходительностью глядевший мне прямо в глаза.
И я заиграл… И взметнулась над лбом седая прядь, и тонкие губы усмехнулись довольно и лукаво.
Когда мы шли к выходу из зала, я заметил у резных дверей высокую, худую, скромно, даже бедновато одетую старую женщину, стоявшую, видно, уже здесь несколько минут. Хервард приветливо поздоровался с ней, она что-то спросила у него.
Я вышел в фойе, Шульц пару минут еще говорил со старушкой, потом попрощался, и мы направились к выходу.
- Это местная достопримечательность, - сообщил он. – Фрау Анне-Розе... Ей восемьдесят четыре года. Она работает в музее концертного зала, работает уже около пятидесяти лет. Спросила, кто ты и что за вещь ты играл. Знает наизусть всех, кто когда-либо выступал в зале и с какой программой. Интересная дама, странная и немножко сумасшедшая. Впрочем, с тем, что ей досталось в жизни, немудрено и совсем сойти с ума.
- А что с ней было?
- Она еврейка. В тридцатые всю ее семью: родителей, брата - уничтожили эсэсовцы. Как ей удалось выжить – не понимаю. Семья, кстати, была, музыкальная. И она сама знает столько музыки!.. Очень интересная дама... Фрау Анне-Розе Леман...
_________________
Возвращаться нам нужно было по длинной, круто поднимающейся в гору улице.
Тень от высотки полностью закрывала ее, а тень от шпиля заканчивалась на самом верху.
И мы пошли. Сначала медленно, потом почему-то быстрее и быстрее. До шпиля было еще далеко...